X 
   Настоящие мои терзания начались с того мгновения. Я ломал себе голову, раздумывал, передумывал -- и неотступно, хотя по мере возможности скрытно, наблюдал за Зинаидой. В ней произошла перемена -- это было очевидно. Она уходила гулять одна и гуляла долго. Иногда она гостям не показывалась; по целым часам сидела у себя в комнате. Прежде этого за ней не водилось. Я вдруг сделался -- или мне показалось, что я сделался -- чрезвычайно проницателен. "Не он ли? или уж не он ли?" -- спрашивал я самого себя, тревожно перебегая мыслью от одного ее поклонника к другому. Граф Малевский (хоть я и стыдился за Зинаиду в этом сознаться) втайне казался мне опаснее других.
   Моя наблюдательность не видала дальше своего носа, и моя скрытность, вероятно, никого не обманула; по крайней мере, доктор Лушин скоро меня раскусил. Впрочем, и он изменился в последнее время: он похудел, смеялся так же часто, но как-то глуше, злее и короче -- невольная, нервическая раздражительность сменила в нем прежнюю легкую иронию и напущенный цинизм.
   -- Что вы это беспрестанно таскаетесь сюда, молодой человек, -- сказал он мне однажды, оставшись со мною в гостиной Засекиных. (Княжна еще не возвращалась с прогулки, а крикливый голос княгини раздавался в мезонине: она бранилась со своей горничной.) -- Вам бы надобно учиться, работать -- пока вы молоды, -- а вы что делаете?
   -- Вы не можете знать, работаю ли я дома, -- возразил я ему не без надменности, но и без замешательства.
   -- Какая уж тут работа! у вас не то на уме. Ну, я не спорю... в ваши годы это в порядке вещей. Да выбор-то ваш больно неудачен. Разве вы не видите, что это за дом?
   -- Я вас не понимаю, -- заметил я.
   -- Не понимаете? Тем хуже для вас. Я считаю долгом предостеречь вас. Нашему брату, старому холостяку, можно сюда ходить: что нам делается? мы народ прокаленный, нас ничем не проберешь; а у вас кожица еще нежная; здесь для вас воздух вредный -- поверьте мне, заразиться можете.
   -- Как так?
   -- Да так же. Разве вы здоровы теперь? Разве вы в нормальном положении? Разве то, что вы чувствуете, полезно вам, хорошо?
   -- Да что же я чувствую? -- сказал я, а сам в душе сознавал, что доктор прав.
   -- Эх, молодой человек, молодой человек, -- продолжал доктор с таким выражением, как будто в этих двух словах заключалось что-то для меня весьма обидное, -- где вам хитрить, ведь у вас еще, слава богу, что на душе, то и на лице. А впрочем, что толковать? Я бы и сам сюда не ходил, если б (доктор стиснул зубы)... если б я не был такой же чудак. Только вот чему я удивляюсь: как вы, с вашим умом, не видите, что делается вокруг вас?
   -- А что же такое делается? -- подхватил я и весь насторожился. Доктор посмотрел на меня с каким-то насмешливым сожалением.
   -- Хорош же и я, -- промолвил он, словно про себя, -- очень нужно это ему говорить. Одним словом, -- прибавил он, возвысив голос, -- повторяю вам: здешняя атмосфера вам не годится. Вам здесь приятно, да мало чего нет? И в оранжерее тоже приятно пахнет -- да жить в ней нельзя. Эй! послушайтесь, возьмитесь опять за Кайданова!
   Княгиня вошла и начала жаловаться доктору на зубную боль. Потом явилась Зинаида.
   -- Вот, -- прибавила княгиня, -- господин доктор, побраните-ка ее. Целый день пьет воду со льдом; разве ей это здорово, при ее слабой груди?
   -- Зачем вы это делаете? -- спросил Лушин.
   -- А что из этого может выйти?
   -- Что? вы можете простудиться и умереть.
   -- В самом деле? Неужели? Ну что ж -- туда и дорога!
   -- Вот как! -- проворчал доктор. Княгиня ушла.
   -- Вот как, -- повторила Зинаида. -- Разве жить так весело? Оглянитесь-ка кругом... Что -- хорошо? Или вы думаете, что я этого не понимаю, не чувствую? Мне доставляет удовольствие -- пить воду со льдом, и вы серьезно можете уверять меня, что такая жизнь стоит того, чтоб не рискнуть ею за миг удовольствия, -- я уже о счастии не говорю.
   -- Ну да, -- заметил Лушин, -- каприз и независимость... Эти два слова вас исчерпывают: вся ваша натура в этих двух словах.
   Зинаида нервически засмеялась.
   -- Опоздали почтой, любезный доктор. Наблюдаете плохо; отстаете. Наденьте очки. Не до капризов мне теперь: вас дурачить, себя дурачить... куда как весело! -- А что до независимости... Мсьё Вольдемар, -- прибавила вдруг Зинаида и топнула ножкой, -- не делайте меланхолической физиономии. Я терпеть не могу, когда обо мне сожалеют. -- Она быстро удалилась.
   -- Вредна, вредна вам здешняя атмосфера, молодой человек, -- еще раз сказал мне Лушин.
  
XI   
   Вечером того же дня собрались у Засекиных обычные гости; я был в их числе.
   Разговор зашел о поэме Майданова; Зинаида чистосердечно ее хвалила.
   -- Но знаете ли что? -- сказала она ему, -- если б я была поэтом, я бы другие брала сюжеты. Может быть, все это вздор, но мне иногда приходят в голову странные мысли, особенно когда я не сплю, перед утром, когда небо начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например... Вы не будете надо мной смеяться?
   -- Нет! нет! -- воскликнули мы все в один голос.
   -- Я бы представила, -- продолжала она, скрестив руки на груди и устремив глаза в сторону, -- целое общество молодых девушек, ночью, в большой лодке -- на тихой реке. Луна светит, а они все в белом и в венках из белых цветов, и поют, знаете, что-нибудь вроде гимна.
   -- Понимаю, понимаю, продолжайте, -- значительно и мечтательно промолвил Майданов.
   -- Вдруг -- шум, хохот, факелы, бубны на берегу... Это толпа вакханок бежит с песнями, с криком. Уж тут ваше дело нарисовать картину, господин поэт... только я бы хотела, чтобы факелы были красны и очень бы дымились и чтобы глаза у вакханок блестели под венками, а венки должны быть темные. Не забудьте также тигровых кож и чаш -- и золота, много золота.
   -- Где же должно быть золото? -- спросил Майданов, откидывая назад свои плоские волосы и расширяя ноздри.
   -- Где? На плечах, на руках, на ногах, везде. Говорят, в древности женщины золотые кольца носили на щиколотках. Вакханки зовут к себе девушек в лодке. Девушки перестали петь свой гимн -- они не могут его продолжать, -- но они не шевелятся: река подносит их к берегу. И вот вдруг одна из них тихо поднимается... Это надо хорошо описать: как она тихо встает при лунном свете и как ее подруги пугаются... Она перешагнула край лодки, вакханки ее окружили, умчали в ночь, в темноту... Представьте тут дым клубами, и все смешалось. Только слышится их визг, да венок ее остался на берегу.
   Зинаида умолкла. ("О! она полюбила!" -- подумал я опять.)
   -- И только?-- спросил Майданов.
   -- Только, -- отвечала она.
   -- Это не может быть сюжетом для целой поэмы, -- важно заметил он, -- но для лирического стихотворения я вашей мыслию воспользуюсь.
   -- В романтическом роде? -- спросил Малевский.
   -- Конечно, в романтическом роде, байроновском.
   -- А по-моему, Гюго лучше Байрона, -- небрежно промолвил молодой граф, -- интереснее.
   -- Гюго -- писатель первоклассный, -- возразил Майданов, -- и мой приятель Тонкошеее, в своем испанском романе "Эль-Тровадор"...
   -- Ах, это та книга с опрокинутыми вопросительными знаками? -- перебила Зинаида.
   -- Да. Это так принято у испанцев. Я хотел сказать, что Тонкошеее...
   -- Ну, вы опять заспорите о классицизме и романтизме, -- вторично перебила его Зинаида. -- Давайте лучше играть...
   -- В фанты? -- подхватил Лушин.
   -- Нет, в фанты скучно; а в сравненья. (Эту игру придумала сама Зинаида: назывался какой-нибудь предмет, всякий старался сравнить его с чем-нибудь, и тот, кто подбирал лучшее сравнение, получал приз.)
   Она подошла к окну. Солнце только что село: на небе высоко стояли длинные красные облака.
   -- На что похожи эти облака? -- спросила Зинаида и, не дожидаясь нашего ответа, сказала: -- Я нахожу, что они похожи на те пурпуровые паруса, которые были на золотом корабле у Клеопатры, когда она ехала навстречу Антонию. Помните, Майданов, вы недавно мне об этом рассказывали?
   Все мы, как Полоний в "Гамлете", решили, что облака напоминали именно эти паруса и что лучшего сравнения никто из нас не приищет.
   -- А сколько лет было тогда Антонию? -- спросила Зинаида.
   -- Уж, наверное, был молодой человек, -- заметил Малевский.
   -- Да, молодой, -- уверительно подтвердил Майданов.
   -- Извините, -- воскликнул Лушин, -- ему было за сорок лет.
   Я скоро ушел домой. "Она полюбила, -- невольно шептали мои губы. -- Но кого?"
十
    从那以后，我真正的苦恼就开始了。我绞尽了脑汁，反复思索，并且坚持不懈地，不过尽可能不露声色地暗中注视着齐娜依达。她变了——这是显而易见的。她经常独自去散步，而且散步的时间很长。有时她不出来见客，整整几个小时待在自己的房间里。以前她可没有这样的习惯。我忽然变得，或者我自以为变得目光异常锐利了。“是不是他呢？或者是他吧？”我常常自问，心神不宁地想着，从她的一个爱慕者猜疑到另一个爱慕者。我暗暗地觉得，马列夫斯基伯爵（虽然我为齐娜依达而羞于承认这一点）比其他人更危险。
    我的观察力太差，连鼻尖以外的事都看不见，虽说不露声色，大概也瞒不过任何人，至少卢申医生不久就把我看透了。不过他最近也变了：他消瘦了，还是那样常常发笑，但不知怎么的笑声更低沉了，更带恶意了，更短促了；他不由自主地、神经质地爱发脾气了，以前那种轻松有嘲讽和假装的粗俗已不见影踪。
    “年轻人，您怎么常常上这儿来，”有一次只有我们俩待在扎谢金家的客厅里的时候，他对我说。（公爵小姐散步去了，还没有回来，公爵夫人的叫嚷声在顶楼上嚷了起来：她在骂女仆。）“您应该念书，用功才对——现在您还年轻，可是现在您干些什么呀？”
    “您又不可能知道我在家里是不是用功，”我不以为然地答道，态度有点傲慢，但神情还是有点儿慌乱的。
    “这算什么用功呀！您心里想的可不是功课。嗯，我不跟您争论……在您这样的年纪，这是理所当然的事。可您的选择得不恰当。难道您看不出来，这是个什么家庭？”
    “我不懂您的意思，”我说道。
    “您不懂吗？那么您会更倒霉，我认为我有责任提醒您。
    我们这些老光棍上这儿来还没有什么：对我们有什么影响？我们都是久经锻炼的人，不会被任何情况吓倒，可您的皮肉还嫩；这儿的空气对您是有害的——请相信我的话；您会被传染的。”
    “怎么会这样呢？”
    “就是这样。难道您现在是健康的吗？难道您是处在正常的状态中吗？难道您现在所感觉到的一切对您有利，有好处吗？”
    “我感觉到什么啦？”我问道，可我心里明白，这位医生的话是对的。
    “哎呀，年轻人，年轻人，”医生继续往下说，他带着这样一种神态，仿佛在这两句话里蕴涵着对我的极大侮辱，“您哪能耍滑头？谢天谢地，要知道您心里想的事就全在您脸上表露出来了。不过，没有什么用！倘若（医生咬紧了牙关）……
    倘若我不是这样的怪人，那我自己也就不会上这儿来了。只是我觉得纳闷：您很聪明，怎么看不出您周围所发生的事呢？”
    “可是发生什么事了？”我接着他的话说，并且全神贯注，警惕起来。
    医生带着一副嘲笑而又惋惜的神气瞥了我一下。
    “我到底也是个好人，”他低声说，仿佛在自言自语，：
    “把这话告诉他是非常必要的。总之，”他提高了嗓门补了一句，：“我再对您说一遍：这里的空气对您是不适宜的。您觉得在这儿很开心，但乌烟瘴气什么都有！暖花房里虽然也香气扑鼻，令人陶醉，但那儿是不能住人的，唉！听我说，还是重新去读卡达诺夫的教科书吧！”
    公爵夫人走进来了，向医生诉说起牙痛之苦。接着齐娜依达也来了。
    “您看，”公爵夫人补充说，“医生先生，您要骂她一顿。
    她整天喝冰水——她的身体很弱，这对她的健康难道有好处吗？”
    “您为什么要这样做？”卢申问道。
    “这会出什么事吗？”
    “出什么事？您会受凉，还会死去。”
    “确实吗？难道真会这样？那又怎么样呢——活该呗。”
    “原来这样，”医生埋怨地说了一句。
    公爵夫人走出去了。
    “原来这样，”齐娜依达也说了一遍。“难道活着就这么开心吗？请瞧瞧四周……怎么——很好吗？或许您以为我连这一点都不懂，也觉察不出来？我感到喝冰水很舒服，您可以一本正经地告诉我，为图一时快乐而拿我的生命去冒险是不值得的，——可我已经没有幸福可言了。”
    “可不是，”卢申说，“任性和自以为是——这两个词儿是对您的一个总结：这两个词儿充分表达了您的全部性格。”
    齐娜依达神经质地笑了起来。
    “您的意见过时了，亲爱的医生。您的观察力太差——您落后了。请您戴上眼镜吧。现在我哪里顾得上任性呢；我愚弄你们，也愚弄我自己……那是非常快乐的吗！——至于说到自以为是……ｍｏｎｓｉｅｕｒ沃尔杰马尔，”齐娜依达忽然补充说，并跺了一下小脚，别装出一副闷闷不乐的样子。我可受不了人家对我的怜悯。”她倏地走开了。
    “这里的空气对您是有害的，有害的，年轻人，”卢申又一次对我说。
   
十一
    那天傍晚，常客们都聚集在扎谢金家里。我就是其中的一个。
    话题转到马依达诺夫的长诗上去了；齐娜依达真诚地称赞这首诗。
    “不过，您可知道，”她对他说，“假如我是个诗人，我会采用别的题材的。也许，这一切都是胡言乱语，有时我的头脑里会出现一些奇怪的念头，尤其是天亮前，我睡不着的时候，那时天空开始呈现出粉红色和灰白色。我就会，比方说……你们不会嘲笑我吧？”
    “不！不会的！”我们都异口同声地扬声叫道。
    “我就会描写，”她继续往下说，把两手交叉在胸前，眼睛凝视着一边，“一群妙龄少女夜里乘坐一艘大船，在静静的河面上行驶着。月色皎洁，她们也都穿着白色衣服，头戴白色花冠，唱着歌曲，听我说，好象唱着赞美一类的歌曲。”
    “我懂，我懂，请继续往下说吧，”马依达诺夫仿佛已经沉入幻想似的，意味深长地低声说。
    “忽然——岸上起了一片喧闹声和欢笑声，出现了火把，飘来了咚咚鼓声……一群酒神的女祭司们①奔跑着，又唱歌，又喊叫。描写景色可是您的事了，诗人先生……不过，我倒很想把火把描绘成红色，冒着浓烟，让女祭司们的眼睛在花冠下面闪闪发光，而花冠应当是深色的。可您也不要忘记虎皮和酒杯，还有黄金，好多好多的黄金。”
    “黄金应该放在哪儿呢？”马依达诺夫问道，一边把他那平直的头发朝后甩去，还张了张鼻孔。
    “放在哪儿吗？在她们的肩上、胳膊上和脚上，哪儿都行。
    据说，古代妇女的踝骨上都戴着金脚环。女祭司们招呼船上的姑娘到她们那儿去。姑娘们不再唱赞美诗了，她们无法再唱下去，但少女们一动也不动：大家顺流往岸边驶去。这时她们之中有个姑娘突然间悄悄地站起来……这可要好好地描写一番：她怎样在月光下悄悄地站起来，她的女伴们又怎样地吃惊……她跨过了船舷，女祭司们把她团团围住了，迅速地把她拉进黑夜里，拉到黑暗中去了……这儿您可要想象一下那缭绕的烟雾，以及一片混乱的情景。此刻，只听见女伴们的尖叫声，她的花冠还留在岸上。”
    齐娜依达不作声。（啊！她堕入了情网了！”我又想道。）
    “只有这些吗？”马依达诺夫问道。
    “只有这些，”她答道。
    “这不能成为一首完整的长诗的题材，”他俨然说，“不过我可以借用您的构思来写一首抒情诗。”
    “浪漫主义的？”马列夫斯基问道；。
    “当然是浪漫主义的，用拜轮诗体来写。”
    “依我看，雨果比拜轮强，”年轻的伯爵随口说道，“而且写得更有趣味。”
    “雨果是第一流的小说家，”马依达诺夫表示了异议，“我的朋友东柯什耶夫，在他的西班牙文长篇小说《ＥＬＴｒｏｖａｄｏｒ》①里……”“啊，这就是那本问号都颠倒的书吗？”
    齐娜依达打断了他的话头说道。
    “是的。这是西班牙人的习惯嘛。我想说东柯什耶夫……”“嘿！你们又争论起古典主义和浪漫主义来了，”齐娜依达再次打断了他的话头，“还不如让我们来玩玩……”“玩方特游戏吗？”卢申接她的话说。
    “不，方特游戏玩腻了；来玩比喻吧。（这是齐娜依达本人想出来的一种游戏：先说出一件东西，然后每个人竭力用另一件东西与之相比，谁比喻得最恰当，谁获得奖。）
    她走到窗子跟前去了。太阳刚沉下；天空中高高地飘浮着长长的嫣红的云彩。
    “这些云彩像什么？”齐娜依达问道，没待到我们回答，她就说道：“我认为它们像克娄巴特拉①去迎接安东尼②的一艘金船上的朱帆。马依达诺夫您可记得，不久前您给我讲过这个故事？”
    我们大家都像《汉姆莱特》里的波洛涅斯③，都认为这些云彩正和这些朱帆一模一样，还认为我们谁也没有找到最恰当的比喻。
    “当时安东尼有多大年纪？”齐娜依达问道。
    “大概是年轻人吧，”马列夫斯基说道。
    “对，是个年轻人，”马依达诺夫肯定地证实说。
    “请原谅，”卢申扬声叫道，“他已经四十开外了。”
    “四十开外了，”齐娜依达也说了一遍，目光倏地向他扫了一下。
    我不久就回家了。“她堕入情网了，”我不由自主地低声说。“可是她爱上了谁呢。”