屠格涅夫最爱的作品《初恋》中俄双语 (九)

XVI  
   После обеда опять собрались во флигеле гости -- и княжна вышла к ним. Все общество было налицо, в полном составе, как в тот первый, незабвенный для меня вечер: даже Нирмацкий притащился; Майданов пришел в этот раз раньше всех -- он принес новые стихи. Начались опять игры в фанты, но уже без прежних странных выходок, без дурачества и шума -- цыганский элемент исчез. Зинаида дала новое настроение нашей сходке. Я сидел подле нее по праву пажа. Между прочим, она предложила, чтобы тот, чей фант вынется, рассказывал свой сон; но это не удалось. Сны выходили либо неинтересные (Беловзоров видел во сне, что накормил свою лошадь карасями и что у ней была деревянная голова), либо неестественные, сочиненные. Майданов угостил нас целою повестью: тут были и могильные склепы, и ангелы с лирами, и говорящие цветы, и несущиеся издалека звуки. Зинаида не дала ему докончить.
   -- Коли уж дело пошло на сочинения, -- сказала она, -- так пускай каждый расскажет что-нибудь непременно выдуманное.
   -- Я ничего выдумать не могу! -- воскликнул он.
   -- Какие пустяки! -- подхватила Зинаида. -- Ну, вообразите себе, например, что вы женаты, и расскажите нам, как бы вы проводили время с вашей женой. Вы бы ее заперли?
   -- Я бы ее запер.
   -- И сами бы сидели с ней?
   -- И сам непременно сидел бы с ней.
   -- Прекрасно. Ну а если бы ей это надоело и она бы изменила вам?
   -- Я бы ее убил.
   -- А если б она убежала?
   -- Я бы догнал ее и все-таки бы убил.
   -- Так. Ну а положим, я была бы вашей женой, что бы вы тогда сделали?
   Беловзоров помолчал.
   -- Я бы себя убил...
   Зинаида засмеялась.
   -- Я вижу, у вас недолга песня.
   Второй фант вышел Зинаидин. Она подняла глаза к потолку и задумалась.
   -- Вот, послушайте, -- начала она наконец, -- что я выдумала... Представьте себе великолепный чертог, летнюю ночь и удивительный бал. Бал этот дает молодая королева. Везде золото, мрамор, хрусталь, шелк, огни, алмазы, цветы, куренья, все прихоти роскоши.
   -- Вы любите роскошь? -- перебил ее Лушин.
   -- Роскошь красива, -- возразила она, -- я люблю все красивое.
   -- Больше прекрасного? -- спросил он.
   -- Это что-то хитро, не понимаю. Не мешайте мне. Итак, бал великолепный. Гостей множество, все они молоды, прекрасны, храбры, все без памяти влюблены в королеву.
   -- Женщин нет в числе гостей? -- спросил Малевский.
   -- Нет -- или погодите -- есть.
   -- Всё некрасивые?
   -- Прелестные. Но мужчины все влюблены в королеву. Она высока и стройна; у ней маленькая золотая диадема на черных волосах.
   Я посмотрел на Зинаиду -- и в это мгновение она мне показалась настолько выше всех нас, от ее белого лба, от ее недвижных бровей веяло таким светлым умом и такою властию, что я подумал: "Ты сама эта королева!"
   -- Все толпятся вокруг нее, -- продолжала Зинаида, -- все расточают перед ней самые льстивые речи.
   -- А она любит лесть? -- спросил Лушин.
   -- Какой несносный! все перебивает... Кто ж не любит лести?
   -- Еще один, последний вопрос, -- заметил Малевский. -- У королевы есть муж?
   -- Я об этом и не подумала. Нет, зачем муж?
   -- Конечно, -- подхватил Малевский, -- зачем муж?
   -- Silence! [Тише! -- фр.] -- воскликнул Майданов, который по-французски говорил плохо.
   -- Merci, -- сказала ему Зинаида. -- Итак, королева слушает эти речи, слушает музыку, но не глядит ни на кого из гостей. Шесть окон раскрыты сверху донизу, от потолка до полу; а за ними темное небо с большими звездами да темный сад с большими деревьями. Королева глядит в сад. Там, около деревьев, фонтан; он белеет во мраке -- длинный, длинный, как привидение. Королева слышит сквозь говор и музыку тихий плеск воды. Она смотрит и думает: вы все, господа, благородны, умны, богаты, вы окружили меня, вы дорожите каждым моим словом, вы все готовы умереть у моих ног, я владею вами... А там, возле фонтана, возле этой плещущей воды, стоит и ждет меня тот, кого я люблю, кто мною владеет. На нем нет ни богатого платья, ни драгоценных камней, никто его не знает, но он ждет меня и уверен, что я приду, -- и я приду, и нет такой масти, которая бы остановила меня, когда я захочу пойти к нему, и остаться с ним, и потеряться с ним там, в темноте сада, под шорох деревьев, под плеск фонтана . Зинаида умолкла
   -- Это выдумка? -- хитро спросил Малевский. Зинаида даже не посмотрела на него.
   -- А что бы мы сделали, господа, -- вдруг заговорил Лушин, -- если бы мы были в числе гостей и знали про этого счастливца у фонтана?
   -- Постойте, постойте, -- перебила Зинаида, -- я сама скажу вам, что бы каждый из вас сделал. Вы, Беловзоров, вызвали бы ею на дуэль; вы, Майданов, написали бы на него эпиграмму. Впрочем, нет -- вы не умеете писать эпиграмм, вы сочинили бы на него длинный ямб, вроде Барбье, и поместили бы ваше произведение в "Телеграфе". Вы, Нирмацкий, заняли бы у него ... нет, вы бы дали ему взаймы денег за проценты, вы, доктор -- Она остановилась. -- Вот я про вас не знаю, что бы вы сделали.
   -- По званию лейб-медика, -- отвечал Лушин, -- я бы присоветовал королеве не давать балов, когда ей не до гостей...
   -- Может быть, вы были бы правы. А вы, граф...
   -- А я? -- повторил со своей недоброй улыбкой Малевский..
   -- А вы бы поднесли ему отравленную конфетку.
   Лицо Малевского слегка перекосилось и приняло на миг жидовское выражение, но он тотчас же захохотал.
   -- Что же касается до вас, Вольдемар... -- продолжала Зинаида, -- впрочем, довольно; давайте играть в другую игру.
   -- Мсьё Вольдемар, в качестве пажа королевы, держал бы ей шлейф, когда бы она побежала в сад, -- ядовито заметил Малевский.
   Я вспыхнул, но Зинаида проворно положила мне на плечо руку и, приподнявшись, промолвила слегка дрожащим голосом:
   -- Я никогда не давала вашему сиятельству права быть дерзким и потому прошу вас удалиться -- Она указала ему на дверь.
   -- Помилуйте, княжна, -- пробормотал Малевский и весь побледнел.
   -- Княжна права, -- воскликнул Беловзоров и тоже поднялся.
   -- Я, ей-богу, никак не ожидал, -- продолжал Малевский, -- в моих словах, кажется, ничего не было такого. . у меня и в мыслях не было оскорбить вас... Простите меня.
   Зинаида окинула его холодным взглядом и холодно усмехнулась.
   -- Пожалуй, останьтесь, -- промолвила она с небрежным движением руки. -- Мы с мсьё Вольдемаром напрасно рассердились. Вам весело жалиться на здоровье.
   -- Простите меня, -- еще раз повторил Малевский, а я, вспоминая движение Зинаиды, подумал опять, что настоящая королева не могла бы с большим достоинством указать дерзновенному на дверь.
   Игра в фанты продолжалась недолго после этой небольшой сцены; всем немного стало неловко, не столько от самой этой сцены, сколько от другого, не совсем определенного, но тяжелого чувства. Никто о нем не говорил, но всякий сознавал его и в себе и в своем соседе. Майданов прочел нам свои стихи -- и Малевский с преувеличенным жаром расхвалил их. "Как ему теперь хочется показаться добрым", -- шепнул мне Лушин. Мы скоро разошлись. На Зинаиду внезапно напало раздумье; княгиня выслала сказать, что у ней голова болит; Нирмацкий стал жаловаться на свои ревматизмы...
   Я долго не мог заснуть, меня поразил рассказ Зинаиды.
   -- Неужели в нем заключался намек? -- спрашивал я самого себя, -- и на кого, на что она намекала? И если точно есть на что намекнуть... как же решиться? Нет, мет, не может быть, -- шептал я, переворачиваясь с одной горячей щеки на другую... Но я вспоминал выражение лица Зинаиды во время ее рассказа, я вспоминал восклицание, вырвавшееся у
   Лушина в Нескучном, внезапные перемены в ее обращении со мною -- и терялся в догадках. "Кто он?" Эти два слова точно стояли перед моими глазами, начертанные во мраке; точно низкое зловещее облако повисло надо мною -- и я чувствовал его давление и ждал, что вот-вот оно разразится. Ко многому я привык в последнее время, на многое насмотрелся у Засекиных; их беспорядочность, сальные огарки, сломанные ножи и вилки, мрачный Вонифатий, обтерханные горничные, манеры самой княгини -- вся эта странная жизнь уже не поражала меня более... Но к тому, что мне смутно чудилось теперь в Зинаиде, -- я привыкнуть не мог... "Авантюрьерка" [авантюристка, искательница приключений -- фр. aventunere], -- сказала про нее однажды моя мать. Авантюрьерка -- она, мой идол, мое божество! Это название жгло меня, я старался уйти от него в подушку, я негодовал -- и в то же время, на что бы я не согласился, чего бы я не дал, чтобы только быть тем счастливцем у фонтана!..
   Кровь во мне загорелась и расходилась. "Сад... фонтан... -- подумал я.
   -- Пойду-ка я в сад". Я проворно оделся и выскользнул из дому. Ночь была темна, деревья чуть шептали; с неба падал тихий холодок, от огорода тянуло запахом укропа. Я обошел все аллеи; легкий звук моих шагов меня и смущал и бодрил; я останавливался, ждал и слушал, как стукало мое сердце -- крупно и скоро. Наконец я приблизился к забору и оперся на тонкую жердь. Вдруг -- или это мне почудилось? -- в нескольких шагах от меня промелькнула женская фигура... Я усиленно устремил взор в темноту -- я притаил дыхание. Что это? Шаги ли мне слышатся -- или это опять стучит мое сердце? "Кто здесь?" -- пролепетал я едва внятно. Что это опять? подавленный ли смех?.. или шорох в листьях... или вздох над самым ухом? Мне стало страшно... "Кто здесь?" -- повторил я еще тише.
   Воздух заструился на мгновение; по небу сверкнула огненная полоска; звезда покатилась. "Зинаида?" -- хотел спросить я, но звук замер у меня на губах. И вдруг все стало глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает в средине ночи... Даже кузнечики перестали трещать в деревьях -- только окошко где-то звякнуло. Я постоял, постоял и вернулся в свою комнату, к своей простывшей постели. Я чувствовал странное волнение: точно я ходил на свидание -- и остался одиноким и прошел мимо чужого счастия.
  
XVII   
   На следующий день я видел Зинаиду только мельком: она ездила куда-то с княгинею на извозчике. Зато я видел Лушина, который, впрочем, едва удостоил меня привета, и Малевского. Молодой граф осклабился и дружелюбно заговорил со мною. Из всех посетителей флигелька он один умел втереться к нам в дом и полюбился матушке. Отец его не жаловал и обращался с ним до оскорбительности вежливо.
   -- Ah, monsieur le page! [А, господин паж! -- фр.] -- начал Малевский, -- очень рад вас встретить. Что делает ваша прекрасная королева?
   Его свежее, красивое лицо так мне было противно в эту минуту -- и он глядел на меня так презрительно-игриво, что я не отвечал ему вовсе.
   -- Вы все сердитесь? -- продолжал он. -- Напрасно. Ведь не я вас назвал пажом, а пажи бывают преимущественно у королев. Но позвольте вам заметить, что вы худо исполняете свою обязанность.
   -- Как так?
   -- Пажи должны быть неотлучны при своих владычицах; пажи должны все знать, что они делают, они должны даже наблюдать за ними, -- прибавил он, понизив голос, -- днем и ночью.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Что я хочу сказать! Я, кажется, ясно выражаюсь. Днем -- и ночью.
   Днем еще так и сяк; днем светло и людно; но ночью -- тут как раз жди беды. Советую вам не спать по ночам и наблюдать, наблюдать из всех сил. Помните -- в саду, ночью, у фонтана -- вот где надо караулить. Вы мне спасибо скажете
   Малевский засмеялся и повернулся ко мне спиной Он, вероятно, не придавал особенного значенья тому, что сказал мне; он имел репутацию отличного мистификатора и славился своим умением дурачить людей на маскарадах, чему весьма способствовала та почти бессознательная лживость, которою было проникнуто все его существо... Он хотел только подразнить меня; но каждое его слово протекло ядом по всем моим жилам. Кровь бросилась мне в голову. "А! вот что! -- сказал я самому себе, -- добро! Стало быть, мои вчерашние предчувствия были справедливы! Стало быть, меня недаром тянуло в сад! Так не бывать же этому!" -- воскликнул я громко и ударил кулаком себя в грудь, хотя я, собственно, и не знал -- чему не бывать. "Сам ли Малевский пожалует в сад, -- думал я (он, может быть, проболтался: на это дерзости у него станет), -- другой ли кто (ограда нашего сада была очень низка, и никакого труда не стоило перелезть через нее), -- но только несдобровать тому, кто мне попадется! Никому не советую встречаться со мною! Я докажу всему свету и ей, изменнице (я так-таки и назвал ее изменницей), что я умею мстить!"
   Я вернулся к себе в комнату, достал из письменного стола недавно купленный английский ножик, пощупал острие лезвия и, нахмурив брови, с холодной и сосредоточенной решительностью сунул его себе в карман, точно мне такие дела делать было не в диво и не впервой. Сердце во мне злобно приподнялось и окаменело; я до самой ночи не раздвинул бровей и не разжал губ и то и дело похаживал взад и вперед, стискивая рукою в кармане разогревшийся нож и заранее приготовляясь к чему-то страшному. Эти новые, небывалые ощущения до того занимали и даже веселили меня, что собственно о Зинаиде я мало думал. Мне всё мерещились: Алеко, молодой цыган -- "Куда, красавец молодой? -- Лежи...", а потом: "Ты весь обрызган кровью!.. О, что ты сделал?.." -- "Ничего!" С какой жестокой улыбкой я повторил это: ничего! Отца не было дома; но матушка, которая с некоторого времени находилась в состоянии почти постоянного глухого раздражения, обратила внимание на мой фатальный вид и сказала мне за ужином: "Чего ты дуешься, как мышь на крупу?" Я только снисходительно усмехнулся ей в ответ и подумал: "Если б они знали!" Пробило одиннадцать часов; я ушел к себе, но не раздевался, я выжидал полночи; наконец пробила и она. "Пора!" -- шепнул я сквозь зубы и, застегнувшись доверху, засучив даже рукава, отправился в сад.
   Я уже заранее выбрал себе место, где караулить. На конце сада, там, где забор, разделявший наши и засекинские владения, упирался в общую стену, росла одинокая ель. Стоя под ее низкими, густыми ветвями, я мог хорошо видеть, насколько позволяла ночная темнота, что происходило вокруг; тут же вилась дорожка, которая мне всегда казалась таинственной: она змеей проползала под забором, носившим в этом месте следы перелезавших ног, и вела к круглой беседке из сплошных акаций. Я добрался до ели, прислонился к ее стволу и начал караулить.
   Ночь стояла такая же тихая, как и накануне; но на небе было меньше туч
   -- и очертанья кустов, даже высоких цветов, яснее виднелись. Первые мгновенья ожидания были томительны, почти страшны. Я на все решился, я только соображал: как мне поступить? Загреметь ли: "Куда идешь? Стой! сознайся -- или смерть!" -- или просто поразить... Каждый звук, каждый шорох и шелест казался мне значительным, необычайным... Я готовился... Я наклонился вперед... Но прошло полчаса, прошел час; кровь моя утихала, холодела; сознание, что я напрасно все это делаю, что я даже несколько смешон, что Малевский подшутил надо мною, -- начало прокрадываться мне в душу. Я покинул мою засаду и обошел весь сад. Как нарочно, нигде не было слышно малейшего шума; все покоилось; даже собака наша спала, свернувшись в клубочек у калитки. Я взобрался на развалину оранжереи, увидел пред собою далекое поле, вспомнил встречу с Зинаидой и задумался...
   Я вздрогнул... Мне почудился скрип отворявшейся двери, потом легкий треск переломанного сучка. Я в два прыжка спустился с развалины -- и замер на месте. Быстрые, легкие, но осторожные шаги явственно раздавались в саду. Они приближались ко мне. "Вот он... Вот он, наконец!" -- промчалось у меня по сердцу. Я судорожно выдернул нож из кармана, судорожно раскрыл его -- какие-то красные искры закрутились у меня в глазах, от страха и злости на голове зашевелились волосы... Шаги направлялись прямо на меня -- я сгибался, я тянулся им навстречу... Показался человек... боже мой! это был мой отец!
   Я тотчас узнал его, хотя он весь закутался в темный плащ и шляпу надвинул на лицо. На цыпочках прошел он мимо. Он не заметил меня, хотя меня ничто не скрывало, но я так скорчился и съежился, что, кажется, сравнялся с самою землею. Ревнивый, готовый на убийство Отелло внезапно превратился в школьника... Я до того испугался неожиданного появления отца, что даже на первых порах не заметил, откуда он шел и куда исчез. Я только тогда выпрямился и подумал: "Зачем это отец ходит ночью по саду", -- когда опять все утихло вокруг. Со страху я уронил нож в траву, но даже искать его не стал: мне было очень стыдно. Я разом отрезвился. Возвращаясь домой, я, однако, подошел к моей скамеечке под кустом бузины и взглянул на окошко Зинаидиной спальни. Небольшие, немного выгнутые стекла окошка тускло синели при слабом свете, падавшем с ночного неба. Вдруг -- цвет их стал изменяться... За ними -- я это видел, видел явственно -- осторожно и тихо спускалась беловатая штора, спустилась до оконницы -- и так и осталась неподвижной.
   -- Что ж это такое? -- проговорил я вслух, почти невольно, когда снова очутился в своей комнате. -- Сон, случайность или... -- Предположения, которые внезапно вошли мне в голову, так были новы и странны, что я не смел даже предаться им.