XIV   
   На следующее утро я встал рано, вырезал себе палку и отправился за заставу. Пойду, мол, размыкаю свое горе. День был прекрасный, светлый и не слишком жаркий; веселый, свежий ветер гулял над землею и в меру шумел и играл, все шевеля и ничего не тревожа. Я долго бродил по горам, по лесам; я не чувствовал себя счастливым, я вышел из дому с намерением предаться унынию, но молодость, прекрасная погода, свежий воздух, потеха быстрой ходьбы, нега уединенного лежания на густой траве -- взяли свое: воспоминание о тех незабвенных словах, о тех поцелуях опять втеснилось мне в душу. Мне приятно было думать, что Зинаида не может, однако, не отдать справедливости моей решимости, моему героизму... "Другие для нее лучше меня, -- думал я, -- пускай! Зато другие только скажут, что сделают, а я сделал! И то ли я в состоянии еще сделать для нее!.." Воображение мое заиграло. Я начал представлять себе, как я буду спасать ее из рук неприятелей, как я, весь облитый кровью, исторгну ее из темницы, как умру у ее ног. Я вспомнил картину, висевшую у нас в гостиной: Малек-Аделя, уносящего Матильду, -- и тут же занялся появлением большого пестрого дятла, который хлопотливо поднимался по тонкому стволу березы и с беспокойством выглядывал из-за нее, то направо, то налево, точно музыкант из-за шейки контрабаса.
   Потом я запел: "Не белы снеги" и свел на известный в то время романс: "Я жду тебя, когда зефир игривый"; потом я начал громко читать обращение Ермака к звездам из трагедии Хомякова; попытался было сочинить что-нибудь в чувствительном роде, придумал даже строчку, которой должно было заканчиваться все стихотворение: "О Зинаида! Зинаида!", но ничего не вышло. Между тем наступало время обеда. Я спустился в долину; узкая песчаная дорожка вилась по ней и вела в город. Я пошел по этой дорожке... Глухой стук лошадиных копыт раздался за мною. Я оглянулся, невольно остановился и снял фуражку: я увидел моего отца и Зинаиду. Они ехали рядом. Отец говорил ей что-то, перегнувшись к ней всем станом и опершись рукою на шею лошади; он улыбался. Зинаида слушала его молча, строго опустив глаза и сжавши губы. Я сперва увидал их одних; только через несколько мгновений, из-за поворота долины, показался Беловзоров в гусарском мундире с ментиком, на опененном вороном коне. Добрый конь мотал головою, фыркал и плясал: всадник и сдерживал его и шпорил. Я посторонился. Отец подобрал поводья, отклонился от Зинаиды, она медленно подняла на него глаза -- и оба поскакали... Беловзоров промчался вслед за ними, гремя саблей. "Он красен как рак, -- подумал я, -- а она... Отчего она такая бледная? ездила верхом целое утро -- и бледная?"
   Я удвоил шаги и поспел домой перед самым обедом. Отец уже сидел, переодетый, вымытый и свежий, возле матушкиного кресла и читал ей своим ровным и звучным голосом фельетон "Journal des Debats", но матушка слушала его без внимания и, увидавши меня, спросила, где я пропадал целый день, и прибавила, что не любит, когда таскаются бог знает где и бог знает с кем. "Да я гулял один", -- хотел было я ответить, но посмотрел на отца и почему-то промолчал.
  
XV 
   В течение следующих пяти, шести дней я почти не видел Зинаиды: она сказывалась больною, что не мешало, однако, обычным посетителям флигеля являться, как они выражались, на свое дежурство -- всем, кроме Майданова, который тотчас падал духом и скучал, как только не имел случая восторгаться. Беловзоров сидел угрюмо в углу, весь застегнутый и красный, на тонком лице графа Малевского постоянно бродила какая-то недобрая улыбка; он действительно впал в немилость у Зинаиды и с особенным стараньем подслуживался старой княгине, ездил с ней в ямской карете к генерал-губернатору. Впрочем, эта поездка оказалась неудачной, и Малевскому вышла даже неприятность: ему напомнили какую-то историю с какими-то путейскими офицерами -- и он должен был в объяснениях своих сказать, что был тогда неопытен. Лушин приезжал раза по два в день, но оставался недолго; я немножко боялся его после нашего последнего объяснения и в то же время чувствовал к нему искреннее влечение. Он однажды пошел гулять со мною по Нескучному саду, был очень добродушен и любезен, сообщал мне названия и свойства разных трав и цветов и вдруг, как говорится, ни к селу ни к городу, воскликнул, ударив себя по лбу: "А я, дурак, думал, что она кокетка! Видно, жертвовать собою сладко -- для иных".
   -- Что вы хотите этим сказать? -- спросил я.
   -- Вам я ничего не хочу сказать, -- отрывисто возразил Лушин. Меня Зинаида избегала: мое появление -- я не мог этого не заметить -- производило на нее впечатление неприятное. Она невольно отворачивалась от меня... невольно; вот что было горько, вот что меня сокрушало! Но делать было нечего -- и я старался не попадаться ей на глаза и лишь издали ее подкарауливал, что не всегда мне удавалось. С ней по-прежнему происходило что-то непонятное; ее лицо стало другое, вся она другая стала. Особенно поразила меня происшедшая в ней перемена в один теплый, тихий вечер. Я сидел на низенькой скамеечке под широким, кустом бузины; я любил это местечко: оттуда было видно окно Зинаидиной комнаты. Я сидел; над моей головой в потемневшей листве хлопотливо ворошилась маленькая птичка; серая кошка, вытянув спину, осторожно кралась в сад, и первые жуки тяжело гудели в воздухе, еще прозрачном, хотя уже не светлом. Я сидел и смотрел на окно -- и ждал, не отворится ли оно: точно -- оно отворилось, и в нем появилась Зинаида. На ней было белое платье -- и сама она, ее лицо, плечи, руки были бледны до белизны. Она долго осталась неподвижной и долго глядела неподвижно и прямо из-под сдвинутых бровей. Я и не знал за ней такого взгляда. Потом она стиснула руки, крепко-крепко, поднесла их к губам, ко лбу -- и вдруг, раздернув пальцы, откинула волосы от ушей, встряхнула ими и, с какой-то решительностью кивнув сверху вниз головой, захлопнула окно.
   Дня три спустя она встретила меня в саду. Я хотел уклониться в сторону, но она сама меня остановила.
   -- Дайте мне руку, -- сказала она мне с прежней лаской, -- мы давно с вами не болтали.
   Я взглянул на нее: глаза ее тихо светились и лицо улыбалось, точно сквозь дымку.
   -- Вы все еще нездоровы? -- спросил я ее.
   -- Нет, теперь все прошло, -- отвечала она и сорвала небольшую красную розу. -- Я немножко устала, но и это пройдет.
   -- И вы опять будете такая же, как прежде? -- спросил я. Зинаида поднесла розу к лицу -- и мне показалось, как будто отблеск ярких лепестков упал ей на щеки.
   -- Разве я изменилась? -- спросила она меня.
   -- Да, изменились, -- ответил я вполголоса.
   -- Я с вами была холодна -- я знаю, -- начала Зинаида, -- но вы не должны были обращать на это внимания... Я не могла иначе... Ну, да что об этом говорить!
   -- Вы не хотите, чтоб я любил вас, вот что! -- воскликнул я мрачно, с невольным порывом.
   -- Нет, любите меня -- но не так, как прежде.
   -- Как же?
   -- Будемте друзьями -- вот как! -- Зинаида дала мне понюхать розу. -- Послушайте, ведь я гораздо старше вас -- я могла бы быть вашей тетушкой, право; ну, не тетушкой, старшей сестрой. А вы...
   -- Я для вас ребенок, -- перебил я ее.
   -- Ну да, ребенок, но милый, хороший, умный, которого я очень люблю. Знаете ли что? Я вас с нынешнего же дня жалую к себе в пажи; а вы не забывайте, что пажи не должны отлучаться от своих госпож. Вот вам знак вашего нового достоинства, -- прибавила она, вдевая розу в петлю моей курточки, -- знак нашей к вам милости.
   -- Я от вас прежде получал другие милости, -- пробормотал я.
   -- А! -- промолвила Зинаида и сбоку посмотрела на меня. -- Какая у него память! Что ж! я и теперь готова...
   И, склонившись ко мне, она напечатлела мне на лоб чистый, спокойный поцелуй.
   Я только посмотрел на нее, а она отвернулась, и, сказавши: "Ступайте за мной, мой паж", -- пошла к флигелю. Я отправился вслед за нею -- и все недоумевал. "Неужели, -- думал я, -- эта кроткая, рассудительная девушка -- та самая Зинаида, которую я знал?" И походка ее мне казалась тише -- вся ее фигура величественнее и стройней...
   И боже мой! с какой новой силой разгоралась во мне любовь!
十四
    第二天早晨我起得很早，给自己削了一根手杖，就到城外去了。我对自己说要出去散散心。这天天气非常好，阳光灿烂，不太爇：凉风习习，令人神爽，那风恰到好处地喧闹着，嬉戏着。它吹拂着一切，但又什么也没有惊扰。我在山上、在树林里溜达了很久；我并不觉得自己很幸福——我从家里出来就是有意让自己陷入苦闷的；可是青春、美好的天气、清新的空气、畅游的快乐、独个儿躺在茂密的草地上的安闲舒适，都对我发生了作用：对那些难忘的话语和那些亲吻的回忆又一起涌上了我心头。想到齐娜依达对我的决心和勇气毕竟不能不说句公道话时，我感到十分欣慰……“在她看来，别人都比我好，”我寻思着，“让她这样想吧！可是别人只会空谈他们将干什么，可我已经做到了……我是不是还能为她做些事情！”……我的想象力活跃起来了。我开始幻想着，我将怎样把她从敌人的手中拯救出来，我将怎样浑身血迹斑斑地把她从监狱里搭救出来，我又怎样倒在她脚下死去。
    我想起了挂在我客厅里的一幅画：带走马蒂尔德①的马蒂克-阿代尔。一只很大的花斑啄木鸟的出现立刻把我的注意力吸引开了，这只啄木鸟正顺着桦树的细树干忙碌地往上爬着，不时忐忑不安地从树干后面探头张望——一会儿向右望，一会儿向左望，好像一个音乐家从大提琴的颈部后面向外张望一样。
    接着我唱起了《这不是白雪》②，我还唱了一首当时很著名的爇情歌曲：“当和风吹拂的时候，我等着你”；接着我高声地朗诵起霍米亚科夫的悲剧中的叶尔马克①对着天上星星的一段呼吁；我本来打算写一首令人伤感的诗，甚至还想出了应当作为全诗结尾的的这么一行诗：“啊，齐娜依达！齐娜依达！”但是没有写成。然而吃饭的时间已经到了。我下山来到了山谷里；有一条狭窄的沙土路逶迤地通到城里。我顺着这条小路走去……在我身后响起了一阵低沉的得得马蹄声。
    我回头望了望，不由得站住了，摘下了制帽：我看见了我的父亲和齐娜依达。他们肩并肩地按辔徐行。父亲向她弯着身子，在跟她说说，一只手支撑在马颈上；他微笑着；齐娜依达默默地听着，神情严肃地埋下了眼睛，紧闭着双唇。我起先只看见他们俩；只是稍过了一会儿，别洛夫佐罗夫从山谷拐弯处出现了，他穿着带短披肩的骠骑兵制服，骑着一匹爇汗涔涔的黑马。这匹良种马摇晃着脑袋，喷着鼻息，跳跃着：
    骑马人把它勒住了，用马刺刺它。我往一边躲开了。父亲勒紧了缰绳，离开了齐娜依达，她慢慢地抬起了眼睛望着他——
    两人疾驰而去了……别洛夫佐罗夫跟在他们后面也疾驰而去，军刀锵铿作响……“他的脸红得像龙虾，”我心想，“可她……她的脸为什么那么苍白？她骑了一早晨马，所以脸色惨白？”
    我把步子加快了一倍，在吃饭前正好赶到了家。父亲已经换过衣服，梳洗完毕，津神焕发地坐在母亲的圈椅旁边，他用平稳而洪亮的嗓音正在给她念ＪｏｕｒｎａｌｄｅｓＤéｂａｔｓ①上的一篇小品文；可是母亲并没有专心地听，一看见我便问我整天在哪儿，并补充说，她不喜欢我上鬼才知道的地方去，跟一些莫名其妙的人鬼混。“我独个儿在散步，”我本想这样回答，可是瞅了一下父亲之后，不知为什么我一声不吭了。
    十五
    在以后的五、六天中，我几乎没有见到过齐娜依达；她说她病了，但并不妨碍这儿的常客们——照他们的说法——
    来值班，大家都来了，只有马依达诺夫一人除外，他一旦没有寻欢作乐的机会，就会垂头丧气，感到无聊了。别洛夫佐罗夫愁眉苦脸地坐在角落里，他扣上了全部钮扣，把脸涨得通红；马列夫斯基伯爵那俊秀的脸上经常掠过不怀好意的微笑；他当真失庞于齐娜依达了，所以特别卖力她巴结老公爵夫人，曾经跟她一起搭乘一辆出租马车去拜谒一位有将军头衔的省长；可是这次出门似乎一无所获，连马列夫斯基本人都碰上了一件不愉快的事：有人向他提起了一件与某些工程部队的军官们有牵连的事来——他只好自己辩护说，他当时年轻无知。卢申每天来两次，但并不久留；自从最近我们谈了一次话之后，我就有点怕他了，同时又觉得我打心底里喜欢他。有一次他跟我一同在涅斯库奇内公园散步，他非常和善、亲切，还告诉我各种花草名称和特性，忽然他敲敲自己的脑门，正如常言所说的，牛头不对马嘴地扬声叫：“可我这个傻瓜，还以为她是个爱卖俏的女人呢！看来，对某些人来说——牺牲自己也是一件快乐的事。”
    “您说这话是什么意思？”我问道。
    “我什么都不想告诉您，”卢申断断续续地答道。
    齐娜依达一直躲着我：我一出现——就会给她带来烦恼。
    她总是不由自主地转过脸不理我……不由自主地，这是多么痛苦的事，这使我多么难过，可是有什么办法——我竭力不让她看见我，只是从远处偷偷地望着她，但这一点我也不是经常能做到的。她一如既往地仍在莫名其妙地变化着：她的脸变样了，她完全变成了另一个人了。特别是在某个暖和而平静的傍晚，她身上的变化尤其使我惊讶不置。那天我坐在一大片接骨木树丛下面的一条低矮的长凳上；我很喜欢这个地方，因为从这儿可以看见齐娜依达房间的窗子。我坐着；在我的头顶上，一只小鸟儿在渐渐暗淡的树叶间忙碌地飞来飞去；一只灰猫挺直了背，小心翼翼地溜进了花园；刚出现的甲虫在那虽然有点昏暗，但还明净的天空中发出低沉的嗡嗡声。我坐在那儿望着窗子，等待着，看那窗子会不会打开：窗了果真打开了，齐娜依达站在窗口。她穿了一件洁白的连衫裙——她本人、她的脸、她的两肩和她的双手，也都苍白得似乎象她的衣服一样。她一动不动地站了很久；她紧蹙着双眉，目不转睛地一直眺望着。我从未见过她有这样的目光。接着她紧握双手，握得很紧很紧，并把它们举到嘴边，又举到额上，忽然她伸出指头，把头发掠到耳朵后面，又抖了一下头发——神情那么坚决地点了点头，接着就把窗子砰的一声关上了。
    三天后她在花园里碰见了我。我想躲开她，可她把我拦住了。
    “请伸出手来，”她对我说，态度和以前一样亲切，“咱们很久没有聊聊了。”
    我瞥了一眼：她的眼睛闪烁着柔和的光辉，脸上微露笑意——看过去仿佛隔着一层烟雾似的。
    “您身体还没有复原吗？”我问她。
    “不，现在一切都好了，”她答道，摘下了朵不大的红玫瑰。“我有点累了，不过这也会好的。”
    “您又会像从前一样吗？”我问道。
    齐娜依达举起那朵红玫瑰，让它靠近脸蛋，我觉得那鲜艳的花瓣的反光似乎投射到她的脸颊上了。
    “难道我变了吗？”她问我。
    “是呀，您变了，”我悄没声儿地答道。
    “我知道我对您很冷淡，”齐娜依达说了起来，“可您不要介意……我没有别的办法……嗯，谈这干吗！”
    “您不愿意我爱您——就是这么回事！？我不由得激动起来，脸色陰沉地扬声叫道。
    “不，您要爱我，但不要象以前那样。”
    “那么怎样爱您哟？”
    “咱们交个朋友吧——就是这样。”齐娜依达让我闻闻玫瑰。听我说，要知道我的年纪比您大得多，我可以做您的姑姑，真的；嗯，不能做姑姑，至少可以做大姐吧。可是您……”“我在您的心目中只是个孩子，”我打断了她的话头。
    “嗯，是呀，是个孩子，而且是可爱的好孩子，一个聪慧的、我很喜欢的孩子。现在您知道了吗？从今天起，我委任您做我的少年侍卫；您可别忘记，少年侍卫是不可以离开他的女王的。这就是您新的头衔的标志，”她补了一句，并把那朵玫瑰插在我的那短上衣的钮孔里，“这是我宠爱您的标志。”
    “我以前还得到过您另一种宠爱，”我嘟哝着说。
    “啊！”齐娜依达低声说，并从侧面瞅了我一下。“他的记性多好！好吧，现在我也要……”她向我俯下身子，在我的额上留下了纯洁而平静的亲吻。
    我只看了她一眼，可她转过身去，说：“跟我走吧，我的少年侍卫。”她朝厢房走去。我跟在她后面也走了，然而我始终困惑莫解。“难道，”我心里寻思着，“这个温柔的、明白事理的姑娘就是我所认识的齐娜依达吗？”我觉得她的步态更稳重了，她整个人也显得更端庄、更妩媚……
    天哪！爱情又以多么强大的力量在我心里重新燃烧起来了！