VI   
   Целый вечер и следующее утро я провел в каком-то унылом онемении. Помнится, я попытался работать и взялся за Кайданова -- но напрасно мелькали передо мною разгонистые строчки и страницы знаменитого учебника. Десять раз сряду прочел я слова: "Юлий Цезарь отличался воинской отвагой" -- не понял ничего и бросил книгу. Перед обедом я опять напомадился и опять надел сюртучок и галстух.
   -- Это зачем? -- спросила матушка. -- Ты еще не студент, и бог знает, выдержишь ли ты экзамен. Да и давно ли тебе сшили куртку? Не бросать же ее!
   -- Гости будут, -- прошептал я почти с отчаянием.
   -- Вот вздор! какие это гости!
   Надо было покориться. Я заменил сюртучок курткой, но галстуха не снял. Княгиня с дочерью явилась за полчаса до обеда; старуха сверх зеленого, уже знакомого мне платья накинула желтую шаль и надела старомодный чепец с лентами огненного цвета. Она тотчас заговорила о своих векселях, вздыхала, жаловалась на свою бедность, "канючила", но нисколько не чинилась: так же шумно нюхала табак, так же свободно поворачивалась и ерзала на стуле. Ей как будто и в голову не входило, что она княгиня. Зато Зинаида держала себя очень строго, почти надменно, настоящей княжной. На лице ее появилась холодная неподвижность и важность -- и я не узнавал ее, не узнавал ее взглядов, ее улыбки, хотя и в этом новом виде она мне казалась прекрасной. На ней было легкое барежевое платье с бледно-синими разводами; волосы ее падали длинными локонами вдоль щек -- на английский манер; эта прическа шла к холодному выражению ее лица. Отец мой сидел возле нее во время обеда и со свойственной ему изящной и спокойной вежливостью занимал свою соседку. Он изредка взглядывал на нее -- и она изредка на него взглядывала, да так странно, почти враждебно. Разговор у них шел по-французски; меня, помнится, удивила чистота Зинаидина произношения. Княгиня, во время стола, по-прежнему ничем не стеснялась, много ела и хвалила кушанья. Матушка видимо ею тяготилась и отвечала ей с каким-то грустным пренебрежением; отец изредка чуть-чуть морщил брови. Зинаида также не понравилась матушке.
   -- Это какая-то гордячка, -- говорила она на следующий день. -- И подумаешь чего гордиться -- avec sa mine de grisette! [с ее внешностью гризетки! -- фр.]
   -- Ты, видно, не видала гризеток, -- заметил ей отец.
   -- И слава богу!
   -- Разумеется, слава богу... только как же ты можешь судить о них? На меня Зинаида не обращала решительно никакого внимания. Скоро после обеда княгиня стала прощаться.
   -- Буду надеяться на ваше покровительство, Марья Николаевна и Петр Васильич, -- сказала она нараспев матушке и отцу. -- Что делать! Были времена, да прошли. Вот и я -- сиятельная, -- прибавила она с неприятным смехом, -- да что за честь, коли нечего есть.
   Отец почтительно ей поклонился и проводил ее до двери передней. Я стоял тут же в своей куцей куртке и глядел на пол, словно к смерти приговоренный. Обращение Зинаиды со мной меня окончательно убило. Каково же было мое удивление, когда, проходя мимо меня, она скороговоркой и с прежним ласковым выражением в глазах шепнула мне:
   -- Приходите к нам в восемь часов, слышите, непременно.
   Я только развел руками -- но она уже удалилась, накинув на голову белый шарф.
  
VII   
   Ровно в восемь часов я в сюртуке и с приподнятым на голове коком входил в переднюю флигелька, где жила княгиня. Старик слуга угрюмо посмотрел на меня и неохотно поднялся с лавки. В гостиной раздавались веселые голоса. Я отворил дверь и отступил в изумлении. Посреди комнаты, на стуле, стояла княжна и держала перед собой мужскую шляпу; вокруг стула толпились пятеро мужчин. Они старались запустить руки в шляпу, а она поднимала ее кверху и сильно встряхивала ею. Увидевши меня, она вскрикнула:
   -- Постойте, постойте! новый гость, надо и ему дать билет, -- и, легко соскочив со стула, взяла меня за обшлаг сюртука. -- Пойдемте же, -- сказала она, -- что вы стоите? Messieurs [Господа -- фр.], позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар, сын нашего соседа. А это, -- прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, -- граф Малевский, доктор Лушин, поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и Беловзоров, гусар, которого вы уже видели. Прошу любить да жаловать.
   Я до того сконфузился, что даже не поклонился никому; в докторе Лушине я узнал того самого черномазого господина, который так безжалостно меня пристыдил в саду; остальные были мне незнакомы.
   -- Граф! -- продолжала Зинаида, -- напишите мсьё Вольдемару билет.
   -- Это несправедливо, -- возразил с легким польским акцентом граф, очень красивый и щегольски одетый брюнет, с выразительными карими глазами, узким белым носиком и тонкими усиками над крошечным ртом. -- Они не играли с нами в фанты.
   -- Несправедливо, -- повторили Беловзоров и господин, названный отставным капитаном, человек лет сорока, рябой до безобразия, курчавый, как арап, сутуловатый, кривоногий и одетый в военный сюртук, без эполет, нараспашку.
   -- Пишите билет, говорят вам, -- повторила княжна. -- Это что за бунт? Мсьё Вольдемар с нами в первый раз, и сегодня для него закон не писан. Нечего ворчать, пишите, я так хочу.
   Граф пожал плечами, но наклонил покорно голову, взял перо в белую, перстнями украшенную руку, оторвал клочок бумаги и стал писать на нем.
   -- По крайней мере, позвольте объяснить господину Вольдемару, в чем дело, -- начал насмешливым голосом Лушин, -- а то он совсем растерялся. Видите ли, молодой человек, мы играли в фанты; княжна подверглась штрафу, и тот, кому вынется счастливый билет, будет иметь право поцеловать у ней ручку. Поняли ли вы, что я вам сказал?
   Я только взглянул на него и продолжал стоять как отуманенный, а княжна снова вскочила на стул и снова принялась встряхивать шляпой. Все к ней потянулись -- и я за другими.
   -- Майданов, -- сказала княжна высокому молодому человеку с худощавым лицом, маленькими слепыми глазками и чрезвычайно длинными черными волосами,
   -- вы, как поэт, должны быть великодушны и уступить ваш билет мсьё Вольдемару, так, чтобы у него было два шанса вместо одного.
   Но Майданов отрицательно покачал головой и взмахнул волосами. Я после всех опустил руку в шляпу, взял и развернул билет... Господи! что сталось со мною, когда я увидел на нем слово: поцелуй!
   -- Поцелуй! -- вскрикнул я невольно.
   -- Браво! он выиграл, -- подхватила княжна. -- Как я рада! -- Она сошла со стула и так ясно и сладко заглянула мне в глаза, что у меня сердце покатилось. -- А вы рады? -- спросила она меня
   -- Я?.. -- пролепетал я.
   -- Продайте мне свой билет, -- брякнул вдруг над самым моим ухом Беловзоров. -- Я вам сто рублей дам.
   Я отвечал гусару таким негодующим взором, что Зинаида захлопала в ладоши, а Лушин воскликнул: молодец!
   -- Но, -- продолжал он, -- я, как церемониймейстер, обязан наблюдать за исполнением всех правил. Мсьё Вольдемар, опуститесь на одно колено. Так у нас заведено.
   Зинаида стала передо мной, наклонила немного голову набок, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть меня, и с важностью протянула мне руку. У меня помутилось в глазах; я хотел было опуститься на одно колено, упал на оба -- и так неловко прикоснулся губами к пальцам Зинаиды, что слегка оцарапал себе конец носа ее ногтем.
   -- Добре! -- закричал Лушин и помог мне встать.
   Игра в фанты продолжалась. Зинаида посадила меня возле себя. Каких ни придумывала она штрафов! Ей пришлось, между прочим, представлять "статую" -- и она в пьедестал себя выбрала безобразного Нирмацкого, велела ему лечь ничком, да еще уткнуть лицо в грудь. Хохот не умолкал ни на мгновение. Мне, уединенно и трезво воспитанному мальчику, выросшему в барском степенном доме, весь этот шум и гам, эта бесцеремонная, почти буйная веселость, эти небывалые сношения с незнакомыми людьми так и бросились в голову. Я просто опьянел, как от вина. Я стал хохотать и болтать громче других, так что даже старая княгиня, сидевшая в соседней комнате с каким-то приказным от Иверских ворот, позванным для совещания, вышла посмотреть на меня. Но я чувствовал себя до такой степени счастливым, что, как говорится, в ус не дул и в грош не ставил ничьих насмешек и ничьих косых взглядов. Зинаида продолжала оказывать мне предпочтение и не отпускала меня от себя. В одном штрафе мне довелось сидеть с ней рядом, накрывшись одним и тем же шелковым платком: я должен был сказать ей свой секрет. Помню я, как наши обе головы вдруг очутились в душной, полупрозрачной, пахучей мгле, как в этой мгле близко и мягко светились ее глаза и горячо дышали раскрытые губы, и зубы виднелись, и концы ее волос меня щекотали и жгли. Я молчал. Она улыбалась таинственно и лукаво и наконец шепнула мне: "Ну что же?", а я только краснел, и смеялся, и отворачивался, и едва переводил дух. Фанты наскучили нам, -- мы стали играть в веревочку. Боже мой! какой я почувствовал восторг, когда, зазевавшись, получил от ней сильный и резкий удар по пальцам, и как потом я нарочно старался показывать вид, что зазевываюсь, а она дразнила меня и не трогала подставляемых рук!
   Да то ли мы еще проделывали в течение этого вечера! Мы и на фортепьяно играли, и пели, и танцевали, и представляли цыганский табор. Нирмацкого одели медведем и напоили водою с солью. Граф Малевский показывал нам разные карточные фокусы и кончил тем, что, перетасовавши карты, сдал себе в вист все козыри, с чем Лушин "имел честь его поздравить". Майданов декламировал нам отрывки из поэмы своей "Убийца" (дело происходило в самом разгаре романтизма), которую он намеревался издать в черной обертке с заглавными буквами кровавого цвета; у приказного от Иверских ворот украли с колен шапку и заставили его, в виде выкупа, проплясать казачка; старика Вонифатия нарядили в чепец, а княжна надела мужскую шляпу... Всего не перечислишь. Один Беловзоров все больше держался в углу, нахмуренный и сердитый... Иногда глаза его наливались кровью, он весь краснел, и казалось, что вот-вот он сейчас ринется на всех нас и расшвыряет нас, как щепки, во все стороны; но княжна взглядывала на него, грозила ему пальцем, и он снова забивался в свой угол.
   Мы наконец выбились из сил. Княгиня уж на что была, как сама выражалась, ходка -- никакие крики ее не смущали, -- однако и она почувствовала усталость и пожелала отдохнуть. В двенадцатом часу ночи подали ужин, состоявший из куска старого, сухого сыру и каких-го холодных пирожков с рубленой ветчиной, которые мне показались вкуснее всяких паштетов; вина была всего одна бутылка, и та какая-то странная: темная, с раздутым горлышком, и вино в ней отдавало розовой краской: впрочем, его никто не пил. Усталый и счастливый до изнеможения, я вышел из флигеля; на прощанье Зинаида мне крепко пожала руку и опять загадочно улыбнулась.
   Ночь тяжело и сыро пахнула мне в разгоряченное лицо; казалось, готовилась гроза; черные тучи росли и ползли по небу, видимо меняя свои дымные очертания. Ветерок беспокойно содрогался в темных деревьях, и где-то далеко за небосклоном, словно про себя, ворчал гром сердито и глухо.
   Через заднее крыльцо пробрался я в свою комнату. Дядька мой спал на полу, и мне пришлось перешагнуть через него; он проснулся, увидал меня и доложил, что матушка опять на меня рассердилась и опять хотела послать за мною, но что отец ее удержал. (Я никогда не ложился спать, не простившись с матушкой и не испросивши ее благословения) Нечего было делать!
   Я сказал дядьке, что разденусь и лягу сам, -- и погасил свечку. Но я не разделся и не лег.
   Я присел на стул и долго сидел как очарованный. То, что я ощущал, было так ново и так сладко... Я сидел, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышал и только по временам то молча смеялся, вспоминая, то внутренно холодел при мысли, что я влюблен, что вот она, вот эта любовь. Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во мраке -- плыло и не проплывало; губы ее все так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно... как в то мгновение, когда я расстался с ней. Наконец я встал, на цыпочках подошел к своей постели и осторожно, не раздеваясь, положил голову на подушку, как бы страшась резким движением потревожить то, чем я был переполнен...
   Я лег, но даже глаз не закрыл. Скоро я заметил, то ко мне в комнату беспрестанно западали какие-то слабые отсветы. Я приподнялся и глянул в окно. Переплет его четко отделялся от таинственно и смутно белевших стекол. "Гроза", -- подумал я, -- и точно была гроза, но она проходила очень далеко, так что и грома не было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы. Я встал, подошел к окну и простоял там до утра... Молнии не прекращались ни на мгновение; была, что называется в народе, воробьиная ночь. Я глядел на немое песчаное поле, на темную мйссу Нескучного сада, на желтоватые фасады далеких зданий, тоже как будто вздрагивавших при каждой слабой вспышке... Я глядел -- и не мог оторваться; эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне. Утро стало заниматься; алыми пятнами выступила заря. С приближением солнца все бледнели и сокращались молнии: они вздрагивали все реже и реже и исчезли наконец, затопленные отрезвляющим и несомнительным светом возникавшего дня...
   И во мне исчезли мои молнии. Я почувствовал большую усталость и тишину... но образ Зинаиды продолжал носиться, торжествуя, над моею душой. Только он сам, этот образ, казался успокоенным: как полетевший лебедь -- от болотных трав, отделился он от окружавших его других неблаговидных фигур, и я, засыпая, в последний раз припал к нему с прощальным и доверчивым обожанием...
   О, кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость первых умилений любви, -- где вы, где вы?

 

六
    这天的整个晚上和第二天早晨我都是在津神沮丧的麻木状态中度过的。我记得我打算用功读书了，开始看卡依达诺夫的教科书，这本著名的教科书那排得很稀疏的每一页、每一行字只是白白地在我眼前闪过，“恺撒①以作战勇敢著称”这一句我接连念了十遍，可我却一点儿也不懂得这句话的意思，于是就把书放下了。吃饭前，我又在头发上抹了油，再穿上常礼服，系上了领结。
    “这是为什么？”母亲问道。“你还不是一个大学生呢，天晓得，你能不能考取？不是早已给你做了一件短上衣吗？可别把它丢在一边。”
    “有客人要来，”我几乎失望地嘟哝着。
    “真是胡说八道！这是些什么客人！”
    我只好服从。于是脱去常礼服，换上了短上衣，但没有拿下领结。在午饭前半小时，公爵夫人带着女儿来了；这位老妇人在我已经见过的那个绿色连衫裙外面披上了一条黄色披巾，戴了一顶饰着火红色带子的旧式帽子。她马上就谈起自己的期票来了，还唉声叹气，抱怨着自己的贫穷，并且“苦苦哀求”，但一点儿也不觉得害羞：她仍然不拘小节地大声嗅着鼻烟盒，还是那么随便地在椅子上转来转去，坐不安定。她似乎没有想到自己是个公爵夫人。可是齐娜依达的举止却很严肃，几乎很傲慢，十足是个公爵小姐的派头。她脸上露出了冷若冰霜、庄重自尊的神情——我都不认识她了，觉得她的目光、她的笑容都很陌生，虽然她以新的姿态出现，在我看来还是非常妩媚动人的。她身上穿一件透明的、带淡蓝色花纹的薄纱连衫裙；她的头发照英国的式样梳成了一绺绺长卷儿，沿着两颊往下垂着：这种发式跟她那冷若冰霜的神情倒是很相称的。吃饭时，我父亲就坐在她旁边，并以他所特有的大方而镇静的、彬彬有礼的态度招待着自己的邻居。他有时瞅她几下——她也不时地望望他，但目光那么古怪、几乎寒有敌意。他们用法语交谈着；我记得，齐娜依达的纯正发音简直使我感到惊讶。公爵夫人在用餐时仍然无拘无束，大吃大喝，盛赞菜肴的鲜美可口。母亲显然对她厌烦透了，带着一种郁闷而轻蔑的态度应付着她；父亲有时稍微皱几下眉头。母亲对齐娜依达也没有好感。
    “这是个多么傲慢的女人，”第二天她说。“请想一想——
    她有什么可骄傲的——ａｖｅｃｓａｍｉｎｅｄｅｇｒｉｓｅｔｔｅ。①”“你大概没有见过格里泽吧，”父亲对她说。
    “那要谢天谢地！”
    “当然要谢天谢地……不过你怎么可能给她们下断语呢？”
    齐娜依达压根儿不理我。饭后不久公爵夫人就告辞了。
    “我希望能得到你们的大力帮助，玛丽娅-尼古拉耶夫娜和彼得-瓦西里耶维奇，”她拖长着声调对我父母说。“又有什么办法呢！好日子是有过的，但是已经过去了。虽然我是个公爵夫人，”她带着不愉快的笑声补了一句，“如果没有吃的，爵位又有什么用！”
    父亲毕恭毕敬地向她行了礼，送她到前室门口。我穿着自己那件太短的上衣站在那里，眼睛望着地板，仿佛是个被判处死刑的囚犯。齐娜依达不理我，使我十分沮丧。但我大吃一惊的是当她打我身边走过时，眼睛里流露出以前那种亲切的神情，并急促地对我低声说：
    “八点钟请到我们那儿去，听见没有，一定要……”我只是把两手一摊，而她把白头巾披在头上，走了。
    七
    八点正我穿上了常礼服，把额上的头发梳得高耸一些，然后走进了公爵夫人所住的那间小厢房的前室。那个老仆人脸色陰沉地瞥了我一下。不情愿地从长凳上站起来。客厅里响起了一阵阵欢笑声。我推开了门，不禁惊讶得向后倒退了几步。公爵小姐站在房间中央的一张椅子上，脸前拿着一顶男人的帽子；椅子周围簇拥着五个男人。他们都力图把手伸进帽子里去。可她把帽子往上举起，并且用力抖动着。看见了我，她大声叫道：
    “你们等一等，等一等！来了一位新客人，应该也给他一张纸片，”她轻盈地从椅子上跳了下来，一把拉住了我那件常礼服的翻袖口。“走吧，”她说，“您干吗站着？
    Ｍｅｓｓｉｅｕｒｓ①，让我给你们介绍一下：这位是ｍｏｎｓｉｅｕｒ沃尔杰马尔，我们邻居的少爷。而这位，”她向我转过脸来，补充说，并依次指着客人们，“——马列夫斯基伯爵、卢申医生、诗人马依达诺夫、退伍上尉尼尔马茨基、骠骑兵别洛夫佐罗夫，您已经见过他了。请多多关照。”
    我怪难为情的，甚至没有向任何人点头行礼，我认出了卢申医生就是那位肤色黝黑、一头黑发，曾经在花园里使我十分难堪的先生；其余的人我都不认识。
    “伯爵！”齐娜依达继续往下说，“请你给ｍｏｎｓｉｅｕｒ”沃尔杰马尔写一张纸片。”
    “这不公平，”伯爵带着轻微的波兰口音表示异议，这是个衣着讲究、一头黑发的美男子，有一双富于表情的深棕色眼睛，一根细长而白皙的鼻子，那张小嘴上面留着一撮修得很整齐的小胡髭，“他还没有跟我们玩过方特游戏②呢。”
    “不公平，”别洛夫佐罗夫和另一位先生也这么说，这位被称为退伍上尉的先生是一个四十来岁的人，一脸大麻子，头发鬈曲得像黑人，背有点儿驼，罗圈退，穿着一件钮扣松开、不带肩章的军服。
    “请写一张纸片，我在跟您说话，”公爵小姐又说了一遍。
    “干吗反对？
    ｍｏｎｓｉｅｕｒ沃尔杰马尔跟我们还是第一次玩游戏，今天他不必尊守规则。用不着发牢蚤，写吧，我要求这样做。”
    伯爵耸了耸肩，但是顺从地低下了头，那只戴着几只嵌宝戒指的白皙的手拿起了钢笔，扯下了一小张纸片，并在上面写了起来。
    “至少要让我们向沃尔杰马尔先生说明一下是怎么回事，”卢申用嘲笑的口吻开腔了，“要不然，他会完全张皇失措的……要知道，年轻人，我们在玩方特游戏呢；公爵小姐受罚了，凡怞到幸福纸片的人，就有权利吻她的手。我跟您说了话，您懂吗？”
    我只瞥了他一眼，仍然莫名其妙地站在那里；可是公爵小姐又跳到椅子上去了，又把帽子抖动起来。大家向她探过身去，我也跟在他们后面。
    “马依达诺夫，”公爵小姐对一个高个子的年轻人说，他的脸儿瘦瘦的，有一双盲人般的小眼睛，乌黑的头发长得出奇，“您是一个诗人，应当豁达大度些，把您的纸片让给ｍｏｎ#ｓｉｅｕｒ沃尔杰马尔，让他能够得到两次机会。”但马依达诺夫拒绝了，他摇了摇了头，把头发扬了起来。
    我继众人之后也把手伸到帽子里，拿了一张纸片，就把它打开了……天哪，当我看到上面写着“接吻”两字的时候，真是喜出望外。
    “接吻！”我情不自禁地大声叫道。
    “好啊！他中奖了，”公爵小姐紧接着说。“我多么高兴啊！”
    她从椅子上跳了下来，两眼闪烁着光芒，令人陶醉地瞥了我一眼，我的心不禁怦怦地直跳起来。“您觉得高兴吗？”她问我。
    “我？……”我嘟嘟囔囔地说着。
    “把您的纸片卖给我吧，”别洛夫佐罗夫忽然凑近我的耳朵唐突地说。“我给您一百卢布。”
    我对这位骠骑兵报以愤怒的一瞥，齐娜依达不禁鼓起掌来，而卢申却大声叫嚷：好样儿的！
    “可是，”他继续往下说，“我是司仪，应当让大家遵守一切规则。
    Ｍｏｎｓｉｅｕｒ沃尔杰马尔，您要单退跪下！是我们的规矩。”
    齐娜依达站在我面前，头朝下，微微向一边倾斜着，好像是为了把我看得更清楚些，并庄重地伸给我一只手。我的眼睛发花，模糊不清；我本想单退跪下，结果两条退一齐跪下了——我的嘴唇笨拙地吻了下齐娜依达的手指，动作十分不自然，竟让她的指甲轻轻地挠了一下自己的鼻尖。
    “好啊！”卢申叫了起来，一边扶我站起来。
    方特游戏继续进行着。齐娜依达让我坐在她身边。不论什么处罚方法她都想得出来！顺便说说，有一次要她扮演一尊“塑像”，她挑中了那个面貌丑陋的尼尔马茨基充当自己的台座，她叫他伏在地上，还要他把脸贴到胸部。哄笑声一刻也没有停止过。我是在一个规规矩矩的贵族家庭里长大的，是一个离群索居、受过严格教育的男孩，这种大声喧闹，不拘礼节的、近乎疯狂的欢乐，这种跟陌生人空前的交往，猛烈地冲击着我的头脑。我简直象喝了酒一样沉醉了。我放声大笑，信口开河，声音比别人更响，边坐在隔壁房间里的老公爵夫人也走出来看我了，她正在那里跟一个从伊维尔斯基门①请来的小官吏商量打官司的事。可我却觉得那么幸福，甚至对任何人的嘲笑或白眼，正如常言所说，都满不在乎。齐娜依达对我仍然加以青睐，不让我离开她。在一次受罚中，我得到了跟她并排坐在一起、用同一条丝头巾盖在两人头上的机会：我应当把自己的秘密告诉她。我记得，我们俩的脑袋忽然笼罩在闷爇的、半透明的、芬芳的昏暗中，她的眼睛在一片昏暗中亲切而柔和地放射着光芒，张着的嘴唇吐出缕缕爇气，她的牙齿露了出来，她的发尖触得我痒痒的，使我浑身发爇。我默不作声。她神秘而狡猾地莞尔而笑，末了，她对我悄声说：“喂，怎么样？”可是我只是涨红了脸，笑着，并把脸扭开了，我几乎喘不过气来。方特游戏我们都玩腻了，于是玩起一种绳子游戏来了。天哪！当我呆呆地望着的时候，我的指头挨了她猛烈的一击，我感到多么高兴啊，接着我故意竭力装出一副目瞪口呆的样子，可是她却逗弄我，不再碰我伸到她面前的那一双手！
    那天晚上我们还玩了其他游戏！我们也弹钢琴，唱歌，跳舞，扮演一群茨冈流浪汉——让尼尔马茨基装扮成一头熊，叫他喝盐水。马列夫斯基伯爵为我们表演了各种纸牌戏法，最后还表演了打惠斯特②，他把牌洗了一遍，将所有的王牌全都分发到自己手里，为此卢申“荣幸地向他祝贺”。马依达诺夫给我们朗诵了他的长诗《凶手》片断（事情发生在浪漫主义全盛时期），这首长诗他打算用黑色封面印上红色书名出版；我们偷走了从伊维尔斯基门请来的那个小官吏膝上的帽子，叫他跳哥萨克舞来赎；我们叫沃尼法季老头儿戴上妇女的包发帽，而叫公爵小姐戴上男人的帽子……这一切真是不胜枚举。只有别洛夫佐罗夫越来越缩到角落里去了，他紧蹙眉头，一脸怒气……有时他两眼冲血，满脸通红，好像马上就要向我们大家猛冲过来，把我们当作木片四处乱扔；可是公爵小姐不时地瞧着他，点点指头威吓他，于是他又躲到自己的角落里去了。
    我们终于胡闹得津疲力尽了。虽然公爵夫人，用她的话来说，非常爱嬉闹，不管怎样叫嚷她都不怕，但是她也感到十分疲乏，想要休息了。夜里十一点多钟开出晚饭；一块不新鲜的干酪，几个用剁碎的火退做馅儿的冷包子，这些包子我倒觉得比任何酥皮大馅饼都可口；酒只有一瓶，这瓶酒多么奇特：深色的大口瓶，瓶里的酒呈玫瑰色，不过没有人喝酒。我走出厢房时，疲惫和快乐得没有一丝力气；齐娜依达在分手时紧紧地握住了我的手，又莫名其妙地微微一笑。
    我觉得有一股沉闷而潮湿的夜的气息向我那爇辣辣的脸上扑来；看来，大雷雨就要来临了；乌云逐渐增多，在天空中浮动着，它们那如烟似雾的轮廓明显地改变着。微风在黑——的树林里不安地颤栗，隆隆雷声在遥远的天边某处仿佛在对自己愤怒地发出喃喃怨语。
    我从后面台阶偷偷地回到了自己的屋里。我的老仆人睡在地板上，我不得不从他身上跨过去；他醒了，一看见我就说，母亲对我又十分恼火，又要打发他来找我，可是父亲阻止了她。我从来没有不向母亲道声晚安，不让她祝福几句，就躺下睡觉的。可现在没有办法了！
    我对老仆人说，我自己会脱衣服睡觉的，我吹灭了蜡烛……可是我并没有脱衣服，也没有上床睡觉。
    我坐到一张椅子上，像中了魔法似的坐了很久……我的感觉是那么新奇，那么甜蜜，我坐着，稍微朝四下望望，一动也不动，平稳地呼吸着，只是有时想起了什么，就无声地笑笑；有时想到我堕入了情网，爱的就是她，这就是爱情，我心头不禁发冷了。齐娜依达的脸蛋在黑暗中悄悄地浮现在我的眼前——它浮着，浮着就不动了；她的嘴边还挂着那种莫名其妙的微笑，两眼有点乜斜地、温柔地望着我，目光像在发问、若有所思……就和我跟她分别时那一瞬间的神情一样。
    末了，我站了起来，踮着脚走到自己床跟前，小心翼翼地、没有脱衣服就把头倒在枕头上，仿佛害怕剧烈的动作会惊动充满着我心灵的那一切……
    我躺下了，但连眼睛也没有闭上。我不久就发觉，我的房间里不断地射进来一道道微弱的反光……我稍微欠起身子，朝窗子瞥了一下，窗框和那神秘而模糊地发白的玻璃都可以清楚地分辨出来。“雷雨，”我心想；好象已经下过了，但它离得很远，所以听不见什么雷声；只是天空中还不断地闪现着不很明亮的、长长的、仿佛有许多枝杈的闪电：与其说它们闪现着，倒不如说它们象垂死的鸟儿的翅膀那样颤抖着、怞搐着。我跳下床来，走到窗前，在那儿一直站到了天亮……
    闪电一刻也没有停止过；这是民间所说的一个雀夜①。我眺望着那片寂然无声的沙地、那黑沉沉的、占地很广的涅斯库奇内公园，以及远处房屋正面有点儿发黄的墙壁，它们在每次微弱的闪光中仿佛也在颤栗……我望着、望着，无法离开了；这些无声的闪电、这些微弱的电光，好像跟我心中勃发的那无声的、隐秘的激情相呼应。晨光熹微；朝霞象鲜红的鳞片出现了，太阳冉冉升起，闪电显得越来越淡了，越来越短了：
    它们颤抖的间隔时间也越来越长了，终于淹没在使万物苏醒而必将到来的白天的阳光中，它们消失了。
    我心中的闪电也消失了，我感到极度疲乏，但心绪宁静……可是齐娜依达的形象仍然扬扬得意地在我心上飘荡。不过这个形象本身看来十分平静安泰，它像一只从沼泽草丛中飞出来的天鹅，出类拔萃地离开了它周围的丑恶环境。当我快要睡着的时候，我最后一次同它告别，并且怀着充分信任的崇拜心情拜倒在它的面前……
    啊，温柔的感情，和婉的声音，一颗动情的心灵的善良和宁静，那初恋的、令人陶醉的喜悦——你们在哪里啊？你们在那里啊？